«Где Рубенс, мощь, мясо, кости, кровь, где анатомический зал?», — интервью с LARKANDRE

Один из принципов приобретения мастерства живописца — умение искусно копировать музейные шедевры. Многие уверены, что LARKANDRE просто тегает поверх работ старых мастеров — на самом деле это копии, которые художник создает с нуля. Сегодня LARKANDRE все больше отказывается от прямого повтора и создает барочную живопись такой, какой она может быть в 2024 году. Этот поворот отчетливо виден на выставке «Возвращенный взгляд» во VLADEY Space. VLADEY посетил художника в его мастерской в Милютинском переулке (подъезды которого, как и работы LARKANDRE, исписаны граффитисткими тегами) и поговорили с ним о том, зачем сегодня присягать академизму.

VLADEY: Многие думают, что у тебя прошлое стрит-артиста. Но ты же не рисовал на улице?

LARKANDRE: Я видел в детстве ребят, которые рисуют баллонами. Для меня это, конечно, был детский сад. Я думал, что они рисовать не умеют, поэтому у меня не возникло заинтересованности в граффити. Это сейчас я понимаю, как устроена культура граффитчиков и стрит-арт. Там не про то, как ты рисуешь. Это про самовыражение, про протест, про постоянные побеги от полицейских, проникновения на железнодорожные станции и крыши. Я никогда не был человеком, которого интересовал экстрим, потому что у меня очень хорошая фантазия была с детства. А потом мне захотелось работы — такие красивые, стройные по всему, прекрасные — чуть-чуть загрязнить. Хотелось, чтобы старое искусство оказалось в какой-то жесткой среде. Даже хотел сделать копию Рубенса и отнести ее в переход в какой-нибудь жесткий район, оставить там, посмотреть, что будет. Мне хотелось, как в книжках в школе, чтобы хулиганы подрисовали всякие слова.

V: Но ты не отнес Рубенса в переход?

L: Не отнес, потому что я понимал, что его либо украдут, либо уничтожат. Но у меня же не красивые граффити, а партаки. Такие расплывшиеся, размытые пьяные намалевки. Меня отталкивало украшательство — когда это сделано красиво, ровненько, прям видно, что человек — мастер баллона.

V: Как ты решил, что тебе нужно академическое образование и оказался в Строгановке?

L: Я уже в четвертом классе рисовал родителей с натуры карандашом, приносил в школу и все хвалили. Учительница говорила, что мне надо идти в художку. Я никуда не шел и рисовал всю жизнь для себя. Причем у меня каким-то образом выработался и штрих, и понимание пропорций. В 21-22 года я вообще не знал, что делать, был разочарован и учился в физико-техническом колледже.

V: Зачем?

L: Потому что я в школе хорошо учился, и у меня были, в принципе, четверки-пятерки по математике, достаточно технический ум. По инерции меня отправили в колледж приборостроения. После этого я был разочарован в образовании. Все это время я просто для себя рисовал. И когда возник момент, что нужно что-то делать в своей жизни, я начал ходить в студию на академический рисунок. Через год решил поступать — ездил два раза в Питер, в Репинку. Меня не взяли, потому что я — самоучка. А потом поступил в Строгановку — тоже с не с первого раза, ЕГЭ у меня не было, а живопись и рисунок сдал. Я был заряжен, готовился, рисовал, чувствовал, что очень легко мне все дается, мне нравится, я кайфую. Мне было 25 лет, когда я поступил, а ребятам — по 18.

И мы рисуем, нам показывают глиняный горшок греческий — говорят, вот этот орнамент, с какой он легкостью нарисован, как это графично и ритмично. А у меня в голове уже была ситуация, что я должен прийти в зал с колоннами, где стоит постановка — лошадь, несколько человек, какие-то руины, и я сразу на двухметровом холсте огромным куском угля это все рисую! А мне показывают из энциклопедии древнеегипетские картинки и говорят — нужно сделать копию на левкасе. А где мои величественные постановки? Где Рубенс, мощь, мясо, кости, кровь, где анатомический зал? Где будут стоять скелеты, где разрезанные животные, где мышцы, которые мы будем рисовать? Я долго этого ждал и к четвертому курсу поник.

V: Подожди, ну анатомию-то в Строгановке преподавали?

L: Очень классный был по анатомии преподаватель, Рыжкин. Но не было того грандиозного масштаба, как я себе представлял. Все встало на свои места, когда к нам поставили Кошелева преподавателем по живописи. Потому что у нас сразу сошлись взгляды в искусстве, и мы друг друга поняли, и стало интересно. И все, я стал ходить только на живопись, и меня выгнали.   

V: Вернемся к искусству. Часто думают, что ты просто тегаешь поверх фотопечати? 

L: Иногда удивляются, что все сделано с нуля, с белого холста. Мне как-то написали люди, что они хотят четырехметровую работу. Я говорю, ребят, вы вообще не понимаете, у вас столько денег нет, а у меня столько времени нет. Они говорят «мы распечатку сделаем, ты просто затегай». Но в такое не интересно играть, мне интересна сама живопись. Многие думают, что я из мира граффити, а на самом деле — абсолютно наоборот.

V: У тебя сейчас новый этап — ты все больше отказываешься от детально списанных работ старых мастеров и создаешь барочную живопись, такой, как она может быть сегодня, в 2024 году.  

L: Как любой художник — я заложник, и не могу резко все менять. Я вообще стараюсь ничего не решать в плане творчества. Ты должен делать то, что хочется. Энергия бьется сама, и основная задача — это ее не блокировать. Просто в какой-то момент пазлы встают, все детали собираются, и ты просто осознаешь, что теперь будешь делать вот так. И моя задача была не решать, что я буду делать, а прийти к этому художественному состоянию.   

Я же никогда не хотел быть художником — уходил от этого, убегал, а оно все складывается и складывается. Это большая удача. Я никогда не хотел принадлежать никакой субкультуре, но я хотел знать: почему металлисты такие? Почему граффитчики такие? Мне было интересно. Я наблюдаю, препарирую, а сам я — нигде и никто. И мне это нравится. Это продолжение и естественный ход движения дальше. Я беру маленький кусочек произведения великого художника и получается абстракция. Бог сотворил землю — взял звезды, какую-то пыль, все это совместил и получился мир. Вот живопись — это то же самое. И ты когда это понимаешь — ты видишь эту грязь, звезды, кровь, кости. Осознание того, из чего состоит мир живописи — что это и кровь, и кости, и мясо. Это некие сгустки пыли, сгустки грязи, из которой рождается живопись.

V: Расскажи, когда ты еще копировал изображения, почему твой выбор падал на конкретных художников? Тебе важно общее впечатление от барочного объема, масштаба?

L: Во время учебы мы бесконечно делали копии. Мне нравится черный фон, как из темноты проступают грандиозные фигуры, гипертрофированные, анатомические. Просто вижу работу, считываю состояние и понимаю, что это мое, мне это подходит. Когда я смотрю на Рубенса, то становлюсь маленьким, ничтожным. Это ощущение дает мне веру в искусство. Ты должен не просто жить, а должен что-то создать. Ты чувствуешь, что-то делаешь, делаешь, разочаровываешься, но понимаешь, что не можешь без этого. Я же работал два года в офисе графическим дизайнером. 

V: И как?

L: Да как? Никак. Сидишь, чувствуешь, что ты как белая ворона. То есть ты в какой-то момент думаешь, что я вообще тут делаю? Не сочетаюсь ни с чем здесь. Комическая, какая-то сюрреалистическая ситуация. А потом было ощущение, что я не сочетаюсь не только на работе, а вообще нигде. После работы к холсту подходишь, начинаешь рисовать. Я даже не знаю, зачем. Надо просто что-то сделать классное. 

V: Потому что правки в дизайн так заколебали, что нужно подойти к холсту?

L: Они не заколебали, просто на них насрать, понимаешь? Вот я иду на работу с полной уверенностью, что я сегодня работаю. Я подхожу к двери и думаю «да ну нахер» и иду дальше. То есть не потому, что я асоциальный человек, который не понимает как жить в обществе, а потому что тебе искренне плевать. Тебя уволят, не будет зарплаты — вообще все равно. А вот когда ты просыпаешься, и у тебя холст стоит, который нужно исправить — ты не можешь этого не сделать. Я просыпался перед работой и исправлял, иначе буду весь день об этом думать. У художника есть некая убежденность, что он должен что-то сделать. Если ты будешь постоянно делать, делать, делать, делать, делать, ты неизбежно начнешь мыслить. Вот так ты и принимаешь свою идентичность. Мне кажется, самое классное — быть никем. Потому что я никто и все одновременно, понимаешь? Я — ложка на столе. Я — трещина в асфальте. Я — кто угодно. V