«Ассоциации с миром высокого искусства и жутчайшая кринжатина», — Егор Кошелев о выставке «Возвращенный взгляд»

На выставке «Возвращенный взгляд» во VLADEY Space сошлись взгляды четырех художников — Егора Кошелева, Леонида Цхэ, и их учеников — LARKANDRE и Даниила Васильева. Этот своеобразный полилог стал возможен благодаря куратору Сергею Хачатурову. Каждый из художников обратился к работам старых мастеров. VLADEY выбрал самого разговорчивого художника из всей четверки, заглянул к нему в новую мастерскую и расспросил его о том, зачем сегодня обращаться к вечным сюжетам.

VLADEY: Главный объединяющий элемент экспозиции новой выставки во VLADEY Space — «Двойной автопортрет», который вы в четыре руки написали с Леонидом Цхэ. Как он создавался? 

Егор Кошелев: Во VLADEY на Неглинной планировалась выставка крупноформатных черно-белых композиций Цхэ, которая в итоге публично так и не была открыта. Я поехал в Петербург к Лене с целью сделать интервью и снять фильм. Сразу решил, что там должно быть сведено две линии. Первая – это, собственно, наша беседа, такой досужий разговор двух художников, обсуждающих профессию. Но в связи с тем, что в разговоре мы оба довольно занудные люди, и беседа наша несколько затянулась, стало ясно, что это малосмотрибельный материал для зрителей. Поэтому я предложил дополнить интервью процессом совместного живописания. И автопортрет был самым очевидным мотивом. Мы снимали этот фильм в мастерской, в каком-то импровизационном режиме натянули на стену холст и за несколько часов сделали двойной автопортрет. Фильм и картину до сих пор еще никто не видел. Из всего этого нашего периода дружеского сотворчества до сих пор было обнародовано только лишь интервью. 

Экспозиция выставки «Возвращенный взгляд». По центру — «Двойной автопортрет» Егора Кошелева и Леонида Цхэ. Фото: VLADEY

Когда Сергей Хачатуров начал собирать выставку, все поначалу строилось вокруг мотива «Медузы» как носительницы смертоносного и в то же самое время извращённого/ извращающего реальность взгляда. На выставке сложился такой ярко выраженный полилог участников, организованный по инициативе куратора. И в силу того, что есть образная конкретика — сам образ медузы — он сразу подключает усилия одного, другого художника, и выстраивается некая коммуникация по этому поводу. Появляется возможность посмотреть на одну и ту же проблему глазами разных полярных по творческим методам авторов. Мне кажется, это ценно. Я тоже написал «Медузу» для готовящегося проекта, и тут вспомнился как раз наш с Лёней автопортрет, поскольку его композиция такова, что мы смотрим друг на друга в напряженном диалоге-противостоянии. Сергей с присущей ему снайперской меткостью обратил внимание, что она напоминает картину Николая Николаевича Ге «„Что есть истина?“ Христос и Пилат». Сравнение в высшей степени лестное. И мы решили, что самое время показать этот автопортрет, раз уж сама тема выставки буквально призывает эту картину из небытия. Надо сказать, следы работы к тому моменту едва ли не затерялись, и Сергей приложил огромные усилия, чтобы ее разыскать и представить.

V: Расскажите о вашем знакомстве с Леонидом? Были ли у вас еще совместные проекты?

Е.К.: Мы, надо заметить, участвовали не в одной выставке вместе и даже выступали как соавторы. Так что сотрудничать нам не в новинку. Но выставка построена на контрастном взаимодействии. Леонид узнал меня раньше, чем я его. В 2014 году я приехал в школу современного искусства ПРО АРТЕ в Петербурге и прочитал там две лекции. А Леня тогда там учился и на одну из этих лекций попал. А потом мы уже встретились в Москве на проекте в Музее Царицыно, с которым мы одно время интенсивно сотрудничали, написали совместный мурал. К сожалению, он не сохранился — по ошибке сотрудников его выбросили. Мурал был посвящен императору Павлу I. Его образу в искусстве, его личности, его роли как своего рода культурного мема. И, собственно, это была такая трехчастная диорама. На одной части Леонид изобразил забредших в парк подростков, ожидающих встречи с духом или с призраком самодержца. На противоположной я изобразил сцену, основанную на знаменитом историческом анекдоте. Одна из придворных дам на приеме поднесла Павлу подушку с вышитой овцой. И там была надпись: «Верноподданных отцу Подношу сию овцу, Для тех ради причин, Чтобы дал он мужу чин». Павел ответил в том же духе: «Я верноподданных отец, Но нету чина для овец». Я нарисовал сцену, в которой Павел расшвыривает сапогами овец — они разлетаются и летят, летят, летят... А рядом Леонид изобразил огромного косматого медведя, который этих овец задирает. Исполнил он это в духе английской карикатуры — Россию же всегда рисовали как гигантского медведя. Такая вот ироническая получилась вещь. 

Cовместный мурал Егора Кошелева и Леонида Цхэ в Царицыно.

V: Обращение к классическим живописным сюжетам в случае вами вполне логично, учитывая ваш вечный диалог с художниками прошлого. А в случае с Леонидом — это довольно неожиданно.

Е.К.: Дело в том, что Леонид выходец из долгой, славной традиционной линии ленинградских и петербургских художников. Это линия преемственности. Так что глаз, скажем так, насмотренный на искусство прошлого, с легкостью считывает у Леонида параллели с творческой группой «Тринадцать» и «Круг». И в этот раз мы имеем дело с авторскими вариациями на Веласкеса. Это шаг, который многие крупные художники сознательно в своей карьере совершают. Веласкес — один из художников, которым испытывали себя разные мастера прошлого. Версии на Веласкеса делал Эдуард Мане, к Веласкесу обращался Пикассо. К «Менинам» приходят на поклонение художники разных эпох с тем, чтобы почтить высочайший момент в истории живописного искусства, посоревноваться и обогатиться. Так что такое собеседование с Веласкесом. многим современным художникам стало чем-то вроде... Для некоторых это просто открытие нового периода. Просто в таком прямом режиме спарринга с барочным классиком до сих пор, наверное, Леонида мы не видели.   

Егор Кошелев рядом с работой «Цветущий сад господина Жерсена». Фото: VLADEY

V: Почему ваш выбор пал на «Вывеску лавки Жерсена» Антуана Ватто?

Е.К.: Это для меня своего рода анти-Менины. Эта картина показывает выход на сцену нового социального класса. «Менины» — это, собственно, картина для аристократии. «Лавка Жерсена» — конечно же, вещь для постепенно входящей в силу буржуазии, подготовка к ее грядущей экспансии в культуре. Помимо всего прочего, в этой композиции особенно остро показана всепожирающая власть времени. В Лавке представлены любимые картины Ватто — образцы фламандской школы. Но на тот момент, это — картины, уже потерявшие актуальность. Это очень тонкий ход. Он показывает, что, по большому счету, лавка времен Ватто объединяет искусство остроактуальное и искусство, уже освященное опытом прошлого, но утратившее всякий интерес для публики. В моей работе все уже осыпалось — и картины, и сами стены. Остаются только фигурки, которые чувствуют себя неловко, как беспомощные персонажи на стремительно меняющейся сцене. Ватто, конечно, очень неудобный художник для собеседования. Сложная пластика, зыбкая, плавающая, импровизационная. Композиция его тоже очень вольная и необязательная подчас, но идеально сгармонированная в итоге. При этом у него совершенно непостижимым с классической точки зрения образом достигается равновесие. Как-то интуитивно, тонким внутренним балансом форм и акцентов. В моей трактовке мотивы Ватто должны показывать усиливающееся состояние культурного упадка, частью которого мы являемся, и которое наблюдаем в формах весьма замысловатых, изысканных и подчас артистически великолепных. Работа, как видите, еще развивается, еще растительность должна появиться — и лавка станет садом господина Жерсена.

Егор Кошелев в мастерской. Фото: VLADEY

V: Чем вам кажется интересным сегодня образ Медузы Горгоны?

Е.К.: Для меня «Медуза» — идеальный образ для искусства золотой поры. К образу Медузы обращались величайшие европейские художники. Можно вспомнить и Челлини, и, естественно, Караваджо. Это своего рода упражнения в предельной живописной виртуозности. Караваджо делает такую вау-картину, при виде которой человек должен испугаться, у него должны сразу выскочить из орбит глаза и отвиснуть челюсть. И Рубенс со Снейдерсом в своей великолепной коллаборации делают то же, пытаясь конкурировать со своими вдохновителями. Ну а помимо прочего, это ещё и торговый знак фирмы Versace, благодаря которому образ известен многим нашим современникам. В общем, Медуза стала еще и вульгарной попсой. И когда ты подступаешь к такому образу — это серьезное испытание. С одной стороны, ассоциации с миром высокого искусства, с другой — жутчайшая кринжатина, которая известна в худшем кустарном низовом изводе, в виде пиратских вещей, образцов мерзейшей логомании. А я, как вы знаете, люблю эти крайности — чудовищный низовой трэш и наивысший регистр искусства. Я решил что-то подобное и сделать. Но моя «Медуза» все же жива. Это не мертвая отсеченная голова,  она представлена в силах, во гневе. И взгляд ее сохраняет свое завораживающее действие.

V: Если бы у вас была возможность показать вашу работу абсолютно любому художнику прошлого, то кто бы это был?

Е.К.: Я бы, честно говоря, не гонялся за авторитетами и подразумеваю, что они бы отнеслись к этому так, как мы относимся к излишне назойливым желающим получить консультацию. У художника всегда хватает дел. Говорить еще о чужом искусстве... Я просто представляю, как бы ответствовал Микеланджело или Тициан, у них просто не было бы времени для этого. Но мне любопытно было бы пообщаться с Якопо Понтормо. Я бы хотел спросить у него о некоторых моментах относительно его собственного искусства. Почему он сделал именно так? Почему из одной головы, например, торчит другая? Как можно было прийти к такому странному композиционному решению?

Егор Кошелев в мастерской. Фото: VLADEY

V: Мне кажется, в вас сейчас историк искусства говорит.

Е.К.: Нет, именно художник-практик. Историк искусства предсказуемо занимается историей искусства. Меня, в данном случае, интересует именно практика. Почему человек так сделал? Какими профессиональными идеями и интересами он руководствовался в этой ситуации? Мне было бы интересно пообщаться, например, с Уильямом Блейком или с Джоном Генри Фьюзели. Из живых я с удовольствием показал бы свои работы Дэвиду Хокни. Потому что я знаю, что он человек болтливый и довольно приветливый. И, наверное, в этой ситуации диалог бы мог состояться. В общем, надо выбирать художника, который готов разговаривать. Чаще всего художники являются несловоохотливыми буками. V