Михаил Рогинский обладал удивительным даром видеть красоту в обыденном. Повседневность завораживала его, поскольку являлась бесконечным источником художественных образов. Еще в 1960-е у него был целый период «поэзии предмета», когда буквально весь коммунальный хозяйственный и продуктовый быт перекочевал в его картины. Но его эстетическая позиция никогда не несла в себе даже попыток обличения убогости послевоенной советской жизни или политического строя. Будучи убежденным антисоветчиком (эмигрировал, потому что не мог больше выносить происходящего), Рогинский писал бесконечные странные натюрморты и композиции из того, что его окружало, потом прекратил их делать более чем на десятилетие и вернулся к подобному уже во Франции в конце 1970-х, и то совсем по-другому (серии бутылок и книжных полок). И только в 1980-1990-е предметы и вещи вновь захватили его.

Философия Михаила Рогинского за это время не изменилась: живопись прежде всего, «живопись вместо жизни». Предмет попадал в поле зрения Рогинского не зачем, а почему — и именно потому, что он его привлекал как таковой, как объект для будущего воплощения на холсте, потому что он ему просто нравился. По словам жены и соратницы художника Лианы Рогинской, он «любил бедные вещи». Все эти бедолаги, сильно повидавшие виды, будоражило его. Михаил Рогинский все рисовал по памяти и не делал предварительных эскизов. «Я только примерно представляю, чего я хочу. Все рождается кистью у меня каждый раз только импровизация», — рассказывал художник. Рогинский работал быстро, это видно по немного спешному мазку, но в этом была суть его искусства: пережить то, что пишешь, и идти дальше — своего рода ежедневное познание мира через живопись. V