Существует мнение о том, что многие большие художники с годами начинают повторяться — воспроизводить мотивы, когда-то столь удивившие их современников, или до изнеможения отрабатывать новаторский по старым представлениям прием. Полагаю, впрочем, что это скорее инерция зрительского взгляда — достаточно на скорую руку набросать классификацию, как все последующие работы художника будут с легкостью распределяться по уже известным графам. Особенно при наличии излюбленных (или хотя бы повторяющихся) тем. Так, Ивана Чуйкова можно поймать на его любви к окнам. Или открыткам и морю. И это несмотря на то, что настоящей его страстью — причем вполне осознанной — является фрагмент.
Чем же объяснить настойчивость, которую проявляет зрелый, вполне состоявшийся художник? Что это, и в самом деле признак истощенного воображения или же в отрабатывании какого-то приема, в потребности пройти этот путь до конца прочитываются иные побуждения? Мне кажется, мы, зрители, все время попадаемся на изобразительность — мы не можем отказать себе в удовольствии сопоставлять, а главное — узнавать знакомое. Так происходит даже в том случае, когда речь идет о новейшем искусстве. Что помнят (и цитируют) слушатели из обширного корпуса творений Шнитке? Только танго из «Concerto grosso», то есть тот редкий музыкальный фрагмент, который мелодичен, а стало быть — изобразителен. Остальное предстает неразличимой какофонией. Так же и Иван Чуйков дарит нам случайную радость от встречи с целостным изображением. Но и оно растворено в мощнейшей живописной какофонии. И поэтому знаменитые окна — уже не часть интерьера, правда, приспособленная в посторонних целях, а высказывание, которое должно быть продумано до самого конца.
Если все же отдавать дань утвердившимся в культуре номинациям, то Ивана Чуйкова без труда можно отнести к концептуальному течению в искусстве. Однако, глядя на его работы из сегодняшнего дня, я бы не стала настаивать на их принадлежности к так называемому неофициальному искусству. Дело в том, что такой искусствоведческий подход неправомерно загоняет их в слишком узкие — идеологизированные — рамки. Между тем интерес, вызываемый работами Чуйкова, устойчив и неконъюнктурен. Он относится к тому, что можно было бы назвать изучением условий ви́дения.
То, что Иван Чуйков не чужд оптическим играм, ставящим под сомнение саму материю видимого, доказывает его относительно недавняя серия «Инь–Ян». Ее можно рассматривать как своеобразный живописный вариант психологических тестов Роршаха, построенных на игре фигуры и фона. Хрестоматийный пример — два повернутые друг к другу профиля, которые при перефокусировке зрения превращаются в рельефные контуры вазы. У Чуйкова в серии тоже присутствуют очертания лиц, силуэтов и каких-то бытовых предметов. Его Инь и Ян, впрочем, не столько дополняют друг друга, сколько подрывают всякую попытку достроить эти очертания до гармоничной полноты: следуя (о)познавательной установке, зритель должен выбирать, что именно он видит. Здесь, в пределах одного изображения, фрагмент по-прежнему играет ключевую роль, но используется уже не тематически, а концептуально: это то, что отсылает нас к пределам ви́дения как такового.
Из статьи Елены Петровской, опубликованной в каталоге «Иван Чуйков/Ivan Chuikov», М.: Regina Gallery, 2010. C. 43. Публикуется с сокращениями.
Выставки
«Иван Чуйков. Лабиринты». ММОМА. Москва, Россия, 2010
Публикации
Иван Чуйков/Ivan Chuikov. М.: Regina Gallery, 2010. C. 51
