Русский лубок и Северное Возрождение в «Натюрморте с водкой» Леонида Пурыгина
20 марта 2025
Влияние Северного Возрождения XVI века на творчество Леонида Пурыгина можно увидеть в свойственной ему детализированности и символичности сюжетов: многофигурность с множеством деталей для рассмотрения, аллегории и религиозные отсылки. Вспоминаются картины Иеронима Босха, Питера Брейгеля Старшего, оба художника черпали свои образы не только из философских притч и богословских трудов, но и из окружающей реальности, из народного фольклора, сатиры, пословиц и поговорок. Пурыгин как бы продолжает эту традицию, но обращается к русскому народному творчеству — к рисованному лубку, резьбе по дереву, низовому фольклору, создавая свой визуальный язык, в котором сочетается высокое качество живописи с упрощением форм в стиле наивно-примитивисткого искусства. В поисках новой выразительности к лубку обращались и русские авангардисты начала XX века, как Михаил Ларионов, Наталья Нестерова.
В 1960-е, в эпоху оттепели, когда Леонид Пурыгин формировался как художник, в атеистическом СССР активизировались религиозные и мистические поиски, среди интеллектуалов и художников был большой интерес к иконе и церквям, в том числе к старообрядчеству. В родном Пурыгину Наро-Фоминском районе с XVIII века существуют места, где поддерживают староверческую культуру, возможно, художник видел еще в раннем возрасте отдельные листы их рисованных книг.
Леонид Пурыгин, наследуя отчасти мастерам Северного Возрождения, отчасти русскому рисованному лубку, создает свою систему символов на основе христианского учения в фольклорном прочтении. Отсюда эта смесь образов, сюжетов, существ. В своих работах Пурыгин рассказывает истории своей жизни и свои сны, которые преломляются через библейские мотивы и лубочные образы, а реальность просачивается в виде самого художника, имен друзей, отдельных событий и предметов. Можно сказать, что художественный метод Пурыгина отражает народный пантеизм, который вбирает всё и мыслит, что бог и есть мир. Согласно убеждениям Пурыгина, в каждом человеке есть частица бога, а художник, создавая новые неведомые миры, уподобляется Творцу (из каталога Purygin 1992 года):
«Я начинаю писать картину так, как сотворяется мир. Сначала пишу небо и землю, потом людей, животных, травы, растения, цветы. Я придумываю новых животных, чтобы весело было жить на Земле. <…> Я себя часто изображаю на кресте. Но это и Господь, и я, и все люди. Меня часто распинали, и страдания наши божественны. Пережив страдания, мы становимся людьми и осознаем божественное в нас. В каждом из нас есть Бог. Бог есть в каждом живом существе: в цветочке, в лягушке… И он — во мне».
Представленная работа Леонида Пурыгина, как бы отсылающая к голландскому натюрморту с его символичностью, оборачивается жертвенным пиром. Здесь нет распятых, но гвозди, напоминающие о крестных муках, вбиты почти в каждый предмет — здесь распята вся картина. Головы, слово безымянных мучеников, насажены на пики, которые похожи то ли на гигантские булавки, то ли на фуршетные шпажки, и эта жертва предлагается наряду с колбасой, стоящей в центре. Наблюдают за этим всем существа, вышедшие из-под земли, похожие на архаических драконов с высунутыми языками — и они олицетворяют мир нижний, искусителей. Разбросанные яблоко, лимон, арбуз, дичь можно трактовать как символы искушения.
Но чья эта мертвенная голова в терновом венце на серебряном блюде — не самого ли художника? Сцена отсылает к Иоанну Предтечи, который не поддался искушению и выбрал остаться праведным. Сине-голубому оттенку головы отвечает виноград в чаше — в европейском искусстве традиционный атрибут Христа, указывающий на его искупительную жертву. И рядом с чашей — «Пипа» с узнаваемым хоботком, существо порожденное и любимое Пурыгиным, здесь оно кроваво обезглавлено, принесено в жертву, как и сам художник.
Чтобы понять источник драматичных чувств Леонида Пурыгина, стоит обратиться к его жизненным обстоятельствам в этот период. В 1990 году он живет в Нью-Йорке, куда переехал через год после успешных продаж его работ на аукционе «Сотбис», состоявшемся в Москве в 1988 году. На международном арт-рынке его представляла галерея Эдуарда Нахамкина, галерист дал художнику мастерскую и материалы, продавал работ много, а денег платил мало, скрывая истинные цифры продаж. Несмотря на успех и востребованность — самобытный русский художник, с ни с чем не сравнимой психоделикой, поражал любое воображение — Пурыгину было сложно адаптироваться. В отсутствии друзей и без знания английского для новых знакомств, он тосковал по родине, хотя периодически и приезжал в Москву. В этот период возникают темные, черно-синие картины, будто наступила ночь в чертогах его разума.
В Нью-Йорке у Пурыгина было ощущение, что художник здесь зарабатывает деньги, а не занимается творчеством. Должен «нести яйца не простые, а золотые» — эту метафору из старой сказки он изображает рядом со своей головой на картине. И всё его творчество, его душа, как театральная сцена, обрамленная портьерами, где всё — представление для зрителя, даже страдания художника. На заднем плане картины простирается то ли океан бессознательного, то ли вид на вполне реальный Атлантический океан с набережной Нью-Йорка, на который художника выбросило вместе с сонмом его образов.
Название картины «Натюрморт с водкой» подсказывает, что это видение Леонида Пурыгина залито особым горючим. На столе сияет родная «Московская особая» под уважительным названием «Московская злоебучая 40%», а рядом знакомая закуска в виде колбасы. По-скоморошьи выпить предлагается с голых ягодиц: слева пенится вернисажный бокал для шампанского, справа — советский граненый. Говоря о буйной фантазии Пурыгина, вспоминают пережитый им в 18 лет опыт клинической смерти и последующее пребывание в психиатрических больницах, но можно предположить, что водка была его медиумом для пребывания в измененном состоянии сознания, откуда отчасти он черпал свои видения. В изданной в этом же 1990 году его книге «Хреновины. Минироманы», в романе «Сто снов Милёхина» есть строки: «СОH #6. Я сидел за столом и пил водку. Водка была живая и pазговаpивала со мной из стакана, в котоpом находилась». Пурыгин использовал алкоголь как медиум, но он никогда не становился для него главным, как вспоминает художник Борис Орлов: «Я никогда не видел как он работает и всегда поражался тому невероятному количеству работ, которые он успевал сделать между запоями. В эти моменты жизни, мне кажется, он не спал и не ел: «Когда я работаю, мне ничего не хочется: ни водки, ни жратвы, ни женщины — картинки всё вытесняют»».
Леонида Пурыгина можно относить к сюрреализму, ар брюту, наиву, но он был чистой стихией, спонтанно возникший «Лёня Пурыгин из Нары Гениальный», при этом знавший и мировую, и русскую культуру. С 1970-х он принимал участие в андеграундных выставках и дружил с такими художниками как Борис Орлов, Дмитрий Александрович Пригов, Аркадий Петров, в 1980-х был участником знаменитых мастерских в Фурманном переулке. Он любил слушать как классику и джаз, так и русское многоголосье, русскую духовную музыку. Но когда он творил — он действительно творил свои миры, как демиург. Воспоминание Бориса Орлова лучше всего описывает атмосферу его мастерской:
«Очень тяжело было бывать в его мастерских, как московской, так и нью-йоркской. Он даже из просторного помещения ухитрялся создать тесноту. Брошенные как попало вещи, тарелки с едой в самом невероятном месте, краски, доски, стружки, дочка на горшке, собака на постели. Эдакое логово Пана или Диониса. Здесь булькала плазма, клокотали страсти инфузорий, шевелилась подземной жизнью почва, пузырилась зелёная тина. И между всего этого бродил как доисторическое животное, вдребезги пьяный Пурыгин, зверски, как-то нечеловечески, талантливый».
Аукцион VLADEY ТРИ ЧК пройдет 22 марта в 15:00.