«Он производил впечатление, и производит по сей день», — разговор с Иреной Куксенайте о Георгии Гурьянове

Накануне аукциона «Коллекция Гурьянова» VLADEY поговорил с Иреной Куксенайте — актрисой, художницей и подругой Георгия Константиновича о его домашнем салоне, их знакомстве и атмосфере ленинградского художественного андеграунда. А еще о том, почему сегодня так важен его музей.

VLADEY: Как вы относитесь к тому, что ваша эпоха и ваше поколение становятся предметами для музейного исследования, как в случае с музеем-квартирой Георгия Гурьянова, которой посвящен предстоящий аукцион VLADEY?

Ирена Куксенайте: С одной стороны, конечно, странновато, а с другой стороны — естественно. Хотелось бы, чтобы и музей Тимура Новикова существовал. А что касается Георгия — само пространство, его наполнение, надеюсь, общими усилиями близких друзей не будет выглядеть как мемориал, а все-таки наполнится его бесконечным жизненным антуражем. И всевозможными мелкими, но на самом деле значимыми деталями и объектами. Было бы чудесно, чтобы люди могли понять, насколько это был интересный период и для искусства, и для жизни. На сегодняшний момент кажется, что это происходило даже не в прошлом веке, а тысячелетия назад. Но многообразие и наполнение ежедневной жизни могло бы действительно достойно проиллюстрировать масштаб этих личностей.

V: Вы сказали про стиль жизни — действительно ли в среде ленинградского художественного андеграунда не было никакого разделения на художников, музыкантов? Как вы вообще познакомились с Георгием?

И.К.: Мы познакомились с группой «Кино» на Мосфильме в декабре 1986 года, и представил меня ребятам Сергей Александрович Соловьев, который готовился к съемкам кинофильма «Асса». Цой, Каспарян и Георгий Гурьянов мне сразу как-то улыбнулись, и задружились мы сходу. Тогда, конечно же, это была группа «Кино», но в ходе знакомства выяснилось, что они все художники. А еще Тимур Петрович Новиков со своими продюсерским и организационным способностям мог развить любую личность до космического масштаба. Теория всечества у него была поставлена на широкую ногу. Он всегда действовал, руководствуясь любимым правилом — что похвала нужна художнику, как канифоль для смычка виртуоза. Он всех всегда расхваливал, любой талант возводил до небес, и если что-то над чем-то доминировало, то человек становился либо гениальным новым художником, либо гениальным новым композитором, либо гениальным новым кинематографистом, и так далее. 

Ирена Куксенайте с работой Гурьянова «Кронштадт». Фотография Георгия Гурьянова из личного архива

Созвездие этих ярчайших личностей, конечно же, очаровало мое сознание. И познакомившись со всеми, мы уже не смогли разлучиться. Просто это была такая чудесная компания, что хотелось все время с ними пребывать,  поэтому я, очарованная прекрасным сообществом, эмигрировала из Москвы в Петербург. А с Георгием Гурьяновым сближение произошло, когда мы возвращались со съемок из Ялты в Москву на поезде. Компания была чудесная: Тимур Петрович Новиков, Георгий Константинович Гурьянов, Сергей Шутов и я практически одни ехали в вагоне и без конца слушали любимые песни, музыку на Walkman’е. Тогда это был популярный кассетный аксессуар. И вот в какой-то момент зазвучала песня Dead or Alive — You Spin Me Round. Я сказала: «вау, это же моя любимая песня!». На что Георгий ответил: «нет, это моя любимая песня». Так вот музыкальные предпочтения вдруг раскрылись по полной. Собственно, группа «Кино» — это первая русская группа, которая мне «зашла». Георгий был настолько проникнут всей современной музыкой, ритмом, что подборочка у него всегда была зачетная.

Ирена Куксенайте и Тимур Новиков. Фотография Пола Джаделсона, 1993 год

V: Какая очаровательная история про любимую песню! А когда вы впервые увидели работы Герогия Гурьянова?

И.К.: Когда мы стали общаться с этой прекрасной компанией, все сразу же продемонстрировали все, на что способны. Каждая выставка, концерт, домашние вернисажи бесконечно сопровождались талантами. Тогда уже у Георгия были его раскраски — и Гагарины, и космонавты, и разрисованные фотографии. Искусство сыпалось как из рога изобилия. Не было какой-то сегрегации на виды искусств. Все занимались всем — благодаря теории всечества и «Клубу друзей Маяковского», в который меня тоже приняли. Это культ Маяковского как художника, как поэта, как личности, как денди. Это дерзость, смелость. На тот период русский авангард был естественным, базисным переходом. Эта традиция никуда не исчезала, ее продолжение существовало в нашем кругу. 

V: Потом же произошел еще один поворот — к академизму. Сейчас кажется, будто Гурьянову неоакадемизм больше всего «шел».

И.К: Это случилось благодаря настойчивости Тимура Петровича Новикова. Георгий чрезвычайно любил и поклонялся мужскому героическому романтизму, а Новиков стал его поддерживать и направлять. Дело в том что у Георгия после ухода Виктора Цоя был период глобального отчаяния. Они были как братья-близнецы все вместе, эта триада была в духовной связке — и стилистической, и музыкальной. Повисла пауза — и тогда Тимур поддержал его именно как художника, и у Георгия начался ренессанс. Георгий очень почитал и воспринимал как учителей Самохвалова и Дейнеку. Фотографии Родченко фигурировали в его работах еще в 80-е годы, когда он неоном раскрашивал рабочих, сталеваров, моряков. Этот культ здоровья, красоты и героизма Георгию очень нравился. Поэтому академизм развился из уже заложенных пристрастий. 

Академический период еще случился тогда, когда все стали путешествовать и пресытились современностью. Тимур провозгласил идеологию прекрасного образа  — все подхватили с большим воодушевлением. Все с детства ходили в Эрмитаж, читали греческие мифы — это было естественной средой. И всегда приятно представить себя в образе героя — Меркурия, Ареса или Геркулеса. Это маскарад, что тоже естественно в нашей общей культурологической среде. Маскарады, вечеринки, переодевания — любимая история для многих.

Ирена Кусенайте в самурайском шлеме Георгия Гурьянова. Фотография Георгия Гурьянова из личного архива, 2010

V: А еще и вы, и Георгий, и другие люди вашего круга стали профессорами.

И.К.: Тимур Петрович был настоящий бюрократ, архивариус, он всем раздавал должности, всем давал грамоты —  иронизируя и стилизуя под общий советский стиль. Он коллекционировал все — официальные заявления, газеты, статьи в газетах, любая записка оборачивалась им в торжественный документ. Тимур весело и блистательно раздавал титулы, чему все были чрезвычайно рады. Есть известный девиз эпохи просвещения: «развлекаясь — научайся, научаясь — развлекайся». Это то,  что мы все и делали. А посвящение в профессора — это, можно сказать, некая ирония как посвящение в пионеры. Это сопровождалось торжественной речью. Именно Тимур Петрович укоренил традицию обращаться друг к другу по имени-отчеству, чему мы все были рады. Появился наш словарь из слов XVIII-XIX века, и эта игра подтверждалась торжественными обращениями друг к другу — ваше наилучшее капризничество и так далее. Импровизации в зависимости от ситуации.

V:  Мне, видимо, нужно начать называть вас Ирена Рамунасовна? 

И.К.: Я вас еще хочу повеселить — я не просто Ирена Рамунасовна, а Ирена Де Рамунаса, что всех чрезвычайно вдохновляло. Рамунасом звали моего отца, а меня Дерамунасовна на русский манер. Это так и осталось у нас в традиции — в узком круге веселимся по-прежнему и обращаемся друг к другу по имени-отчеству. По заветам наших друзей.

V: Вы множество раз бывали в квартире Георгия на Литейном, в котором, собственно, будет открыт музей. Как там было при нем?

И.К.: Это всегда был улучшайзинг, бесконечный ремонт в окружении всяких приятных штучек, скульптур и барельефов. Смесь классического и современного — посуда, колонны из его любимых обувных коробок Жан-Поля Ротюро. В такой прекрасной обстановке мы проводили время. Были и другие мастерские — на Васильевском, на Садовой. Но вся обстановка аккумулировалось именно на Литейном. Все как-то плавно перетекало и стекалось в конечном счете на этот адрес. Такое лакшери-великолепие барочного стиля посреди холстов, красок, кистей. Бесконечные запонки и одежда — Corneliani, Comme Des Garçons, Жан-Поль Готье. Надеюсь, все эти галстуки и костюмы останутся в музее.

V: Вы все очень любили наряжаться, и Георгий Константинович был самым стильным «киношником». При этом он, например, вспоминает, что Тимур Петрович Новиков говорил о том, что нужно ярко одеваться.

И.К.: Уж не знаю, что там Тимур Петрович Новиков говорил. На самом деле он тоже наряжался ярко. Вспомнить только костюмы Кости Гончарова, которого он продюсировал, у которого я, «Кино» и сам Тимур стали первыми моделями. Все эти пальто не выглядели скромно. А Георгий, когда у него начался триумфальный успех с 90-х годов — все тратил на одежду, запонки, галстуки, обувь, мебель и прочее, и прочее, и прочее. У него был вкус и ни о какой скромности в этом направлении я бы не говорила, просто у него было чувство стиля, которое позволяло ему щеголять и себя, как любимую модель, представлять миру. Он больше всего ценил в людях красоту, успех и ум. И, в общем, ничего с этим не поделаешь. Такой он был человек.

Фотография Артура Элгорта для Vogue USA 1991 года с Костей Гончаровым, Иреной Куксенайте и Кристи Тарлингтон вошла в альбом On the Edge. Images from 100 Years of Voguе

V: Если говорить про музей-квартиру как жанр — как вы к нему относитесь? И есть ли музей-квартиры, которые вам симпатичны?

И.К.: Я не люблю мемориальные, скучные и нелепые квартиры. Мне кажется, что важно не только показать мебель. Например, от Пушкина мне не хватает этих жилетов, запонок, его шарфиков, где это все? Хотя бы копии сделали. в конце-то концов. Он же тоже был денди потрясающий. Но в его музее-квартире все сконцентрировано на библиотеке. Я считаю, что быт художника имеет значение, и в музеях так называемый творческий беспорядок практически везде отсутствует. Была чудесная квартира Шаляпина на Петроградске, но какого-то рожна эту квартиру расформировали и перевезли. Я просто обомлела от этих музейщиков — как так можно вообще поступать? Там как раз была аутентичность, было уютно. Это была именно квартира — там был момент ощущения жизни. Вот хотелось бы, чтобы и у Георгия Гурьянова именно атмосфера была сохранена.  

V: Чтобы было ощущение, что ты пришел в гости? 

И.К.: Это был салон. Салон «Семь звезд», как мы говорили. Туда пускали не всех, потому что Георгий был чудовищный привереда. Иногда кто-то попадал, но только по его личному разрешению.

Ирена Куксенайте и Георгий Гурьянов, 2010

V:  Есть какие-то веселые воспоминания о салоне?

И.К.: Я сейчас не смогу перечислить даже части, это тянет на отдельную книгу. Но есть одна из моих любимейших историй. Это был период, когда Ольга Остерберг с подачи Тимура начала выставлять Георгия Гурьянова. Сразу же пошел коммерческий успех, и она решила выставить его работы на ярмарке «Арт Москва». Георгий ей пообещал сделать работу и рисовал, как обычно, бесконечно стирая, улучшая, стирая, улучшая веслоносца в лице модели Стаса Макарова. И вот он закончил эту работу. Приезжает на нервах Ольга Остерберг, внизу стоит машина, на следующий день открытие «Арт Москвы». Все в восторге пьют шампанское в предвкушении успеха. И Георгий говорит: «Оленька, сейчас, минуточку, я последний раз вот тут лачком пройдусь». И начинает проходиться лачком.  На глазах изумленной Ольги и, собственно, Георгия картина скукоживается и исчезает, потому что это был не тот лак. Это абсолютно кинематографический эффект, потому что это случилось мгновенно. Никто не догадался от изумления и ужаса включить записывающее устройство. Но это ярчайший эпизод исчезновения прекрасного и культивируемого в течение года в одно мгновение. И это в некотором смысле характеризует масштаб удивительных метаморфоз, которые могли происходить в его мастерской. 

V: У Гурьянова множество работ, которые можно считать незаконченными. Ходят легенды о том, как он бесконечно и довольно мучительно работал над холстами.

И.К.: Я всегда говорила Георгию, что лучше не доделать, чем переделать. Его бесконечное стремление как перфекциониста к идеальному образу иногда просто портило то, что уже было прекрасно. У Пьера Броше есть работа «Битва кентавра с Лапифом», незаконченная. Я видела 20 версий этой картины минимум. И так происходило со многими работами. Это же отлично, остановись, мастер! Но он заново затирал. Мы же все такие веселые, расслабленные были — нет бы фиксировать это все, как настоящий архивариус Новиков. Работа, которая в новой Академии изящных искусств представлена — Георгий хотел ее уничтожить. Тимур его уговорил ему подарить и таким образом просто спас ее.   

Это фирменный стиль процесса творения — бесконечное стремление к совершенному образу, который только ему был ведом. Были образы друзей, знакомых — такой период формирования героя. Ему хотелось создать образ, который был бы достоин греческого образца, которого мы не знаем. А потом в этих кентаврах и лапифах он стал изображать себя.

Ирена Куксенайте и Георгий Гурьянов. Начало 2000-х

V: Гурьянов, получается, в какой-то момент повернулся к автопортрету?

И.К.: Ему было уже проще себя увидеть, идентифицировать, чем каких-то других людей. Учитывая его предвиденный уход, может это было желание себя оставить потомкам. В последние годы он признавался мне, что жалеет, что у него нет детей. И что у Каспаряна нет детей — вот был бы маленький Каспарянчик, Георгий бы его нянчил. Это такое ощущение себя в будущем, поэтому его картины — это дети. Он как генный инженер пытался наплодить красоты. Это мое субъективное суждение, конечно. 

V: Когда он говорил о том, что его главное произведение искусства – он сам, в этом не было никакого кокетства? 

И.К.: Это была бравада, но в том числе это и правда.  Стиль жизни — это и есть его искусство. Как бы его ни критиковали за всевозможные излишества — но кто может критиковать человека, который сам решает, как ему жить? Кто кто может судить? Это нелепо.

V: Его воспринимали в среде своего рода произведениям искусства? 

И.К.: До сих пор там какие-то художники, молодежь, которых так или иначе с ним знакомили, до сих пор вспоминают: «О, эти манжеты! О, Георгий, эти костюмы! А его стиль общения, а как он с дамами разговаривал!». Он производил впечатление, и производит по сей день.  V