«Это рисование вслепую, на ощупь», — интервью с Леонидом Цхэ

В двух выставочных пространствах VLADEY сразу на двух выставках представлены новые работы Леонида Цхэ. Будучи классическим графиком по образованию, в своем творчестве он преобразует практики академизма и занимается пластической деконструкцией рисунка. То здесь, то там на работах читаются композиции из вечных сюжетов. VLADEY поговорил с художником о том, почему над сюжетами холстов лучше не думать, и посчитал, сколько десятилетий он учится рисовать.

VLADEY: Расскажите, как появилась серия «Каприччио»?

Леонид Цхэ: Эта серия сделана в конкретный промежуток времени и на какой-то одной волне. Два года назад я поступил учиться в высшую школу дизайна в Оффенбахе. Я попал сначала на гостевой семестр в мастерскую профессора Штумпфа. Затем, будучи уже студентом, я посещал в основном только его курс, это отчасти  связано с тем, что языковые навыки у меня почти нулевые, а «язык рисунка» (а у Манфреда Штумпфа это были именно классы рисунка)  универсален и  его вполне хватало. К тому же, оказалось, что в этой мастерской мне очень интересно. Можно возразить: «Ты уже вроде рисовать-то учился достаточно в академии, преподавал там, и как-то странно снова  в магистратуре учиться, причем тому же самому». Но как я заметил, у меня такое бывает, и это важная часть моей практики — сделать шаг назад, чтобы перезагрузиться, а затем попытаться продвинутся дальше от исходной точки. По крайней мере я на это надеюсь. Очень интересный художник оказался профессор. Его классы концептуального рисования линиями неожиданно дали мне возможность обнаружить для себя иные способы  организации  пространства в картине. Это касается в первую очередь композиции. Я думаю, мне просто повезло и, кажется, этот опыт позволил мне сделать еще один шаг в сторону живописи от графики. Еще я посещал классы рисунка с натуры — быстрые рисунки обнаженной модели. В принципе, очень похоже на то, что происходит в академии, только организовано несколько иначе. Ровно пять минут, потом другая поза, снова другая. Я давно этим не занимался, было интересно опять порисовать с натуры. Вернуться в академическую стезю. Мой путь, наверное, похож на  хождение по кругу, но с каждым оборотом радиус увеличивается. 

V:  Повлияло ли искусство, которое можно видеть в европейских музеях? Может, появилось больше насмотренности на классические сюжеты, которые считываются в работах выставки?

Л.Ц.: Интересно было посмотреть на немецкое искусство эпохи 20-30-х годов. Например, Макс Бекман. Живопись ГДР в музее в Ляйпциге, Вернер Тюбке, Питер Дойг в музее Орсе, его прекрасная живопись в музее Людвига в Кельне. Поразившая меня живопись Мариам Канн. Был на очень интересной выставке Мунка в Потсдаме — множество работ — живопись, гравюры и литографии. В совокупности это дает более объемное представление обо всем, что происходит, в том числе и в плане современного искусства. Там очень много интересных художников. Странно, что многие, кто видел мои работы в институте, почему-то говорили, что они похожи на немецкое искусство. Но я раньше не думал о немецком искусстве. Мне всегда нравилась лондонская школа, а в этом контексте я про себя не думал.  

V: Вы говорили, что у вашего профессора Манфреда Штумпфа своя теория касательно линии, что все-все-все состоит из линий.

Л.Ц.: Да, он мне рассказывал, что все можно описать с помощью линий. Если я правильно понял его по-английски. Он еще говорил о способности линии быть вне жестких границ, будь то картина или рисунок, линии встречаются всюду, в том числе и в жизни, могут пересекать любые условные границы или, возможно, их очерчивать. Это математическая формула, которой не нужны какие-то дополнительные материальные, физические носители. То есть это сжатая информация. 

V: Вы можете посчитать, сколько суммарно вы учитесь?

Л.Ц.: Получается много, так сложилось. В этом, конечно, есть возможность приращения нового для себя. С пятого класса я начал ходить в художественную школу. В десятом — поступил в СХШ. А потом академия, графический факультет. Потом у меня была творческая мастерская, что-то вроде аспирантуры в Академии художеств в Петербурге. А потом «Школа молодого художника»  «ПРО АРТЕ» в Санкт-Петербурге. Дальше я преподавал — по своему, это тоже учебный процесс, только с другой стороны. Теперь — HfG.

V: Больше 20 лет, получается?

Л.Ц.: Ага. Но я бы не сказал, что я к этому  специально стремился — пребывать периодически в статусе студента, и не задумывался об этом, но так сложилось. Это как учебные студии для того, чтобы овладеть навыками рисования, пропорции, пространства. То есть свет, тень, объем, композиция и так далее. Можно рисовать с натуры просто как наброски. Как какие-то заметки. Как мгновенный снимок на телефон — чтобы его не забыть, потом где-нибудь использовать. Как вспомогательный материал. Но я так никогда тоже не делал. Академическое образование и бесконечные штудии располагают к тому, что ты потом сможешь рисовать вообще без натуры. То есть ты можешь конструировать любые композиционные решения, какие-то сцены.

V: Что-то на выставке написано с натуры?

Л.Ц.: Здесь ничего не написано с натуры, вообще ничего. У меня был проект «Нео Петербург», самый первый. Я там нарочно использовал какие-то фрагменты из повседневной жизни, то, что снимал на телефон. Там был пляж, какие-то фигуры на пляже. Что-то я снял, а потом перенес на холст. Я просто использовал это как исходник, как основу для решения своих задач. На выставке «Каприччио» все нарисовано из головы. То есть совсем не используя никакой подручный материал — это просто рисование вслепую, на ощупь. Временные промежутки между работами могут быть продолжительными. Прежде чем что-то сделать, должно пройти время, чтобы это как-то в голове, видимо, соединилось. Нельзя сделать подряд десять работ, потому что это невозможно. Нужно прожить какой-то отрезок времени — и он потом формулируется в виде картины. 

V: Откуда взялись объятия как тема, объединяющая холсты на выставке?

Л.Ц.: Когда нарисовал, я понял, что здесь объятия. Это мой принцип в работе — я не знаю, что я сейчас буду рисовать. Есть какое-то намерение, вроде время пришло, и хочется что-то нарисовать. Можно нарисовать рисунок просто линией, а фон может быть просто белой бумагой. И это все равно будет пространство, условное пространство белой бумаги. В живописи обычно так не происходит — там другие законы работают. Там важна поверхность. Так получается, что я пытаюсь скрестить методы графический и живописный. И на выставке — следы этих экспериментов. Готов сделать какую-нибудь картину, а что это будет — отчасти загадка. Но для меня всегда интересно обнаружить, что получится в итоге. То есть мне интересно эмпирически добиться какого-то результата в этом эксперименте. 

V: Разве книжная графика — не максимально сюжетная вещь?

Л.Ц.: С одной стороны, это сюжетная вещь. С другой стороны иллюстратор всегда стремится расширить написанное автором, или вовсе делает свою, параллельную линию в книге.  Про графику я больше знаю, чем, например, про картину. Я же не учился на живописном факультете в Академии. А они там изучают очень подробно — как писать тот или иной «серьезный» сюжет, какая должна быть идеологическая нагрузка. В иллюстрации в этом плане все свободнее. Неслучайно, кстати, в советские годы многие авангардисты перешли на эти прикладные области. Иллюстрация, оформление, какие-то росписи — потому что там можно было продолжать свои формальные эксперименты совершенно свободно. То есть к картине просто не допускали, а вот иллюстрации делать можно.

V: Вы же тоже иллюстрировали детские книги?

Л.Ц.: После Академии мы с моей женой Светланой начинали с иллюстрации в «Детгизе». В журнале «Чиж и Ёж» мы делали иллюстрации к рассказам или стихам, а потом нам дали какие-то книжки иллюстрировать. Помню, у нас была такая книжка испанского детского фольклора.

V: А если бы вам сейчас предложили проиллюстрировать абсолютно любую книжку?

Л.Ц.: Можно было подумать, не знаю. У нас были же все эти учебные задания  — сделать книгу. И там нужно было передать дух автора книги, то есть чтобы это была именно эта книга. То есть какие-то коды, которые будут срабатывать. Это в XIX веке были иллюстрации, в которых корректно сюжет нарисован. Вот он сказал то-то тому-то, и там это и нарисовано. А у нас был немножко другой подход — общее ощущение от книги, дух передать, а рисовать нужно не то, что там написано. Я помню, что я на дипломе хотел делать иллюстрации к античной поэзии. Но что-то из этого ничего не вышло. Оказалось, слишком сложный материал. Мне кажется, что я продолжаю делать композиции, которые я когда-то делал, они просто развиваются. Линия развивается. V