Влад Кульков & Леонид Цхэ про выставку «РИСКУЮЩИЙ И МАГ», опыт работы в одной мастерской и восприятие творческой практики друг друга

«Рискующий» и «маг» — так Влад и Леонид характеризуют друг друга сегодня. Волею случая и галериста этим летом они оказались в старом тбилисском доме, временно ставшем для них мастерской. В таких немного сюрреальных обстоятельствах прервалось продолжительное творческое молчание обоих, у каждого возникла новая серия работ. При всей внешней схожести творческих биографий авторов (живописцы, ровесники, вынужденные странники в чужих краях), сущностных различий наберется, пожалуй, больше. Тем интереснее это неочевидное сближение — двух разных, если не сказать контрастных, но равно легитимных художественных миров и практик. В тени большого, как гора, горя выставка посвящена размышлениям о рисках и магии искусства и поддерживает художников на их пути преодоления немоты.

Специально для выставки историк искусства Андрей Шабанов поговорил с каждым из них про опыт работы в одной мастерской и восприятие творческой практики друг друга.

***

Интервью Влада Кулькова

Влад Кульков (Тбилиси): Да, вино — это здесь буквально кровь земли. Но первым, что привлекло мое пристальное внимание, когда я очутился в Тифлисе, было вовсе не вино, а цвет. В июле был урожай шелковицы, и когда шел дождь, казалось, что по всем улицам текут реки чернил. Не зная еще, чем буду заниматься, я подумывал варить дикие чернила. Еще я увидел в этом знак, приглашение, что «вот, мол, дескать, без вина и чернил не останетесь». (Смеется.) Они — поэтика этого места.

Влад Кульков. Тбилиси, 2023. Фото Григория Соколинского

Андрей Шабанов (Берлин): Притом в ваших новых работах нет самого города, этой его поэтики, и произведения могли быть написаны в любом другом месте. 

В. К.: Абсолютно. Для меня важнее было оказаться в этом странном доме, который притом мог бы быть где угодно — в памяти, во сне. У него очень интересная диспозиция, зонирование. Дом старинный, не единожды перестроенный. Каких-то явно необходимых, функциональных элементов там нет, а парадоксальные есть, например окно из одной комнаты в другую. Вдобавок архитектор [Александр] Бродский что-то там разрушил, что-то оставил, как любитель и ценитель всякой рухляди. Он, впрочем, вежливо это сделал. В общем, дом какой-то завороженный и завораживающий. Единственный предмет мебели, которым я там обзавелся, — сани. Они очень хорошо выпрямляют спину и не дают слишком долго дремать, если возникает подобное желание. Я еще в детстве мечтал о карьере сторожа, хранителя какого-нибудь культурного учреждения, музыкальной библиотеки или чего-то такого ветхого и содержательного. 

А. Ш.: Ваше пересечение с Леонидом там — во многом случайность? 

В. К.: Да, можно сказать, в этом состояла интрига нашего галериста Владимира Петровича [Овчаренко], который, в общем-то, просто хотел вывести нас из нашего бесплодного, довольно болезненного состояния, чтобы мы начали работать, что-то делать. Он создал для этого условия здесь, мастерскую. Сначала он с Марьей выманил меня из Мексики, затем пригласил Леонида с Сергеем Братковым, которых я первым делом познакомил с грибом в подвале. С Леонидом мы и во времени, и в пространстве расходились, но притом все равно была эта фокальная точка, утроба этого дома, в которой мы такими призраками приходили-уходили, резонировали. Я приходил и, вместо того чтобы продолжать какой-то свой цикл, глазел на произведения Леонида, поскольку они меня очаровывали или озадачивали. Так и образовалось некое вязание, петли. До совместных действий не дошло, чтобы там как-то вместе тыкать барсуковыми кисточками в холст, — в этом, конечно, не было необходимости. Ситуативно было интересно, органично — находиться в одном пространстве. 

Работы Влада Кулькова в экспозиции выставки «Кульков & Цхэ. РИСКУЮЩИЙ И МАГ. Тбилисский цикл». VLADEY, Москва, 2023

А. Ш.: Я подумал, что уже в названии выставки стоило бы обозначить ваше восприятие друг друга. Как бы ты охарактеризовал Леонида, его метод одним словом? 

В. К.: Он такой однозначно рискующий. Он пришел и сразу стал прочерчивать контуры. Мне показалось это вызовом перед потенциальным изобразительным пространством. Понимаешь, я из своей среды, мира слизней смотрю на это все, из какого-то стекающего многоголосия. Мне показалось, ничего себе, человек приходит, его белое пространство долгое время остается совсем зияющим, неуютным. Все эти границы и контуры — это такой фактор риска большой. Я, если вижу ровную линию, — как жук, не могу ее перейти. Но Леонид с этим интересно работает. Собственно, наша встреча так и началась, когда он сперва стал очерчивать поля. Я про себя подумал: что бы это значило? Я же не знал, какие у него сейчас сюжеты и как он пишет. В этом использовании линий, границ, геометрических форм безусловно есть насилие, там много о насилии. Но я тоже по-своему о насилии, однако я скорее о насилии в глубине слоев магмы, внутри камня, насилии, которое слишком давно произошло или еще не произошло. Потом, у него такая образность: с кем он там только не встречается, какой-то сирин, груды тел. Очень меня Леонид озадачивал всю дорогу, правда. Опять же, накануне отправки я взглянул на две его работы и вспомнил, как они трансформировались: сначала тонкий контур, надрез в некоем безвременье, потом там появляется что-то вроде борьбы, а потом он это все стирает — и все вдруг становится словно бы вогнутым. Рискующий с точки зрения живописных дел, конечно. 

А. Ш.: Леонид окончил академию, а ты провел детство на Камчатке, в ее вулканической среде, такой самородок, прогуливавший академию. Это во многом про ваши основания искусства. А что тебя больше озадачивало в работе Леонида: конечный результат в свете целиком увиденного процесса или сам процесс? 

В. К.: Я сказал бы так: то, что он оставляет в итоге, особенно когда ты волею случая наблюдал весь процесс, имеет гораздо больший потенциал напряженной пружины. Оно скорее не конечное, а уже бесконечное. Поскольку он стер то и то. Кстати, вот в этом, если искать не только различия, но и родство, есть то, что нас сейчас объединяет: обнаруживая некую ситуацию, мы постоянно ее стираем, смываем, учреждаем палимпсест какой-то. У меня это проявляется через стекание. У него — в том, что он порой крайне интересные композиции несколько раз перетирает, добавляет тот или иной цвет либо тон. То есть эти первоначальные композиции, наверное, что-то конечное, но то, что он делает дальше, — уже работа артиста. В моем случае так: в определенный момент я просто понимаю, что у меня нет больше права прикасаться, что-то делать, пусть это слабо, недосказано или я не достиг… ну ладно, значит, нужно продолжить на новой поверхности. Я одну работу, как правило, исправляю другой, другую — третьей, третью — четвертой, а потом, когда есть возможность ретроспекции, могу вернуться и ко второй, третьей или четвертой. Обычно это каким-то каскадом происходит. Такая ризома, грибница. Если пространство мастерской не позволяет это сделать, то холсты могут остаться недописанными строфами. 

А. Ш.: Что вернуло тебя к творческой практике после затянувшегося молчания?

В. К.: Да, я начал с чистого листа, поскольку долго не работал. Мое вхождение в эту серию произошло определенным образом, о чем я хотел бы тебе доложить максимально ясно. Вот я оказался в этом старинном доме, стал следить за его скрипом, светом, проникающим сквозь многочисленные окна. Пытался вдохнуть здесь уже свой воздух, не воздух, которым дышал дом все эти годы, а вдохнуть как бы вместе с ним. Я хотел понять, где, собственно, нахожусь. Вот я хожу, брожу и онтологически за ним наблюдаю. И в какой-то момент в подвале, который есть подсознание этого дома, обнаруживаю невероятный по структуре перламутровый гриб, опутавший там огромную плоскость. Он растет такими треугольниками и переливается невероятным образом. Ну и ну. Наверху много окон, хоть молись. А внутри эти конвульсии перламутрового гриба. Я стал работать потихоньку. Это было какое-то парадоксальное стечение обстоятельств. Этот парадокс мне как артисту был крайне интересен. Думаю, сани, на которых я лежал в полудреме, тоже сыграли определенную роль, семантически увезя меня куда-то. И вот в полудреме я вспомнил старый анекдот про то, как один композитор пришел к другому. Это были соответственно Каравайчук и Курёхин, которые назначили совместное выступление. Уже собралась публика и вызывает артистов, а Каравайчук все не появляется. Курёхин побежал к нему на квартиру и стучится. А тот ему говорит через закрытую дверь: «Сергей, простите, я сегодня правда не могу — покрываюсь изнутри перламутром». Как-то все сошлось в одной точке: и моя история, и перламутровые переливы в анекдоте и гриба в подвале. Каково это — покрываться изнутри перламутром? Насколько это осуществимая задача? Можешь ли ты потом отразиться в перламутре, его амальгаме? В своем роде математическая задача: как разложить, растянуть топологически, геометрически ее внутреннюю вогнутую поверхность. Такая греза слизняка о том, как выглядит его раковина изнутри. 

Влад Кульков. Тбилиси, 2023. Фото Сергея Браткова

А. Ш.: Я полагаю, в контексте твоей практики это была не столько новая тема, сколько ее возвращение. А перламутровый гриб в подвале оказался триггером. 

В. К.: Очень может быть. Только не возвращение, а ретроспекция. Конечно, приходится возвращаться, потому что я очень многого не доработал, не доувидел. И триггером скорее стал весь дом. Я был немой, поскольку жил в собственном черепе словно в доме, был совсем как бы нигде в этой эмигрантской кутерьме, без своей раковины. Сейчас я восстановил связь между органами. Мы сработались с этим домом. 

А. Ш.: Есть некий шаманизм в том, как ты вступаешь во взаимоотношения с этим домом, оживляешь его через вещи, ритуалы, внимание к его обитателям, флоре и фауне. 

В. К.: Несмотря на то что я склонен ко всякому духовидческому, магическое мне претит, с другой стороны. Я вот думал, почему Леня так охарактеризовал меня. Что-то есть, спорить не буду, но я это еще как бы не принял. (Смеется.) 

А. Ш.: Потому что ты скорее наблюдатель, ученый? 

В. К.: Я желаю идти туда, да. Очень скучаю по советскому атласу раковых клеток, который мне знаком с детства. По натуре я и не маг, и не ученый, а натурфилософ, эмпирик. Мне в этом контексте дико нравится, что даже в литературе сейчас появился такой жанр на стыке других: когда антрополог пишет про грибы, философ — про слизь, феминистка — про кальмаров. На типичный детский вопрос «Кем бы вы хотели стать?» я, наверное, ответил бы: вот этим самым зазором между ученым и магом. 

А. Ш.: Для ученого ты довольно многое отдаешь на откуп гравитации. 

В. К.: В плане методологии у меня, наверное, присутствует что-то созвучное восточному искусству, где есть и течение, и какие-то росчерки, намеренная непреднамеренность, регулируемая случайность, ответственная. Я при этом хотел бы быть и точнее, и как-то чище, меньше оставлять следов, бережнее относиться к пустоте. Или, напротив, если что-то бурлит, то дать этому произойти. То есть быть внимательнее. Как у академика Павлова: наблюдательность, наблюдательность и наблюдательность. Поэтому рассматривание, созерцание занимает у меня максимум времени. И вот я, работая, наблюдаю, как ткется ткань, набрасывается пелена. И в этом смысле мало что изменилось. Но по поводу недавних произведений я могу сказать, что здесь уже новое агрегатное состояние. Если раньше это была вуаль, то сейчас все-таки некий минерал, кальцит, созданный моллюском корпус: по сути, есть какое-то движение, завоевание. 

Работы Влада Кулькова в процессе создания в Тбилиси, 2023. Фото Григория Соколинского

А. Ш.: И последнее. Насколько автопортретны твои работы? Мне это интересно в свете практики Леонида, который практически всегда пишет себя. Такой нарциссизм. В твоем случае я об этом никогда не задумывался. Ты пишешь как объективный ученый: не я, а мы? 

В. К.: Ну, я, несомненно, тоже нарцисс, но в работе скорее отдохнуть от себя пытаюсь, такая утрата идентичности. Хотя вот сейчас рассуждаю о том, как отразиться в перламутре. (Смеется.) Чем не самолюбование? Когда я слизень в раковине, я наверняка гермафродит… Так что — я/мы/они. Вопрос открытый!

***

Интервью Леонида Цхэ

А. Ш.: Леонид, мне тоже кажется, что у Влада есть нечто от мага, чародея. Я вспоминаю его кабинет-кунсткамеру в доме на Фонтанке, наши ночные разговоры-ритуалы и много чего еще. Но интересно, когда/почему это и тебе пришло в голову? Вы вроде не то чтобы хорошо знакомы были, по крайней мере до тбилисской истории. 

Леонид Цхэ (Оффенбах-ам-Майн): Да, Влад — алхимик. А я смотрю на то, что он делает. Опыт в живописи дает возможность по работам много чего увидеть. Про художника, про человека: как он думал, размышлял, когда писал ту или иную картину. Можно по разным следам это предполагать, анализировать. Или вот, например, я не знал, что Влад всегда с блокнотом, в котором пишет акварели почти в нон-стоп-режиме. Он все время словно бы транслирует что-то, как радиопередатчик, некий медиум, маг. Такой приемник с разными волнами, крутит ручку и что-то транслирует, привлекает разные сущности… либо просто размышляет. Дело еще и в том, что акварель, рисунок — легкая, простая в обиходе вещь. Холст — это уже большой, обязывающий формат, другая моторика, ты должен к нему подступиться, прилагать усилие всего тела, нужны особые условия. А акварель, блокнот, карандаш позволяют быстро и тут же, без лишних усилий, что-то изобразить, не отрываясь от связи, так сказать. Кроме того, магию Влада нужно воспринимать не только в живописи, но и в том, какой он в жизни. В его речи, в архиве, артистичности, эксцентричности, в необычном общении, немного театрализованном, церемониальном, в его шляпах. Я насчитал их штук пять-шесть! (Смеется.) 

Леонид Цхэ. Тбилиси, 2023. Фото Алексея Пахомова

А. Ш.: Есть ли какая-то связь между тем, что происходит у него в блокноте и на холстах? 

Л. Ц.: Да, это — продолжение. Они у него вроде никогда не совпадают. Мне показалось, он эскизов не делает никогда. Как и я, но для меня акварель — самостоятельное, законченное произведение. У него же это — продолжение в смысле непрерывности всего процесса. Вот сейчас в блокноте, потом процесс может перейти на холст, а потом опять в блокнот. Меняется только диапазон трансляции. Более того, трансляция может перетекать из холста в холст. Это интересно. У Влада композиция часто как бы сквозная, она может простираться сразу через несколько произведений. У него нет границ, он их преодолевает тем, что работа продолжается от холста к холсту. 

А. Ш.: И все развивается в духе той самой грибницы с перламутром, которая прорастает из банки в подвале. 

Л. Ц.: Ага! Вообще, у меня не было какого-то особого опыта, возможности наблюдать за работой других живописцев, их творческой кухней. Кроме, пожалуй, Жени Музалевского. Живопись — это достаточно интимный процесс. В случае с Владом как-то само собой получалось работать в разное время суток: я — с утра, а Влад приходил к трем. Но я при этом, конечно, посматривал на то, как менялись его произведения. Там был целый ряд работ, которые постепенно покрывались, слой за слоем. Живопись росла и двигалась, словно грибница или ризома, из одной либо нескольких точек. Если смотреть на плесень, то она сначала пятно, потом покрывается бурым слоем, потом зеленым, потом прорастают тоненькие ниточки, на которых будут полупрозрачные маслянистые шарики. У Влада как-то так же в живописи. Он вторит этим процессам. Холсты постепенно зарастают, сменяются слои одних грибов другими, начинают цвести, плодоносить и т. д. Кажется, Влад старается уловить эту биологическую логику и пластику. 

Работы Леонида Цхэ и Влада Кулькова в экспозиции выставки «Кульков & Цхэ. РИСКУЮЩИЙ И МАГ. Тбилисский цикл». VLADEY, Москва, 2023

А. Ш.: Еще один важный ресурс для Влада, который, к слову, совсем нерелевантен для тебя, — архив. Я имею в виду его коллекцию медицинских книг, атласов различных патологий, вегетососудистых систем и т. п. 

Л. Ц.: Да, у меня ничего такого нет. Для меня подобный архив никогда не был бы ресурсом. Потому меня это очень удивило и очаровало. А что, так можно было?! (Смеется.)

А. Ш.: Если у Влада многое появляется, мотивируется органически и заполняется экстенсивно, то ты академический (рисунок, контуры, планы и все такое) и скорее интенсивный. 

Л. Ц.: Да, я часто пишу поверх предыдущей работы. Каждый день новая картина, которая написана поверх другой. Я нередко всё порчу. У меня так было много раз. Но есть азарт переделывать. Не могу остановиться, нравится сам процесс, и хочется делать дальше. 

А. Ш.: Получается, Влад верно уловил этот момент риска в твоей практике, который, к слову, всегда сопряжен с азартом. Переписывая холст в погоне за лучшим, ты легко можешь потерять удачные находки, композиции и уже не вернешься к ним. 

Л. Ц.: Да, я иногда фотографирую произведение — и после его переписывания понимаю, что было лучше. Но, с другой стороны, всё очень субъективно: мое восприятие работы, понимание ее удачности может меняться со временем, с возрастом, в новых обстоятельствах. 

Леонид Цхэ с работами Влада Кулькова. Тбилиси, 2023

А. Ш.: У тебя и Влада по-разному проявляется автопортретность. Ты вроде более эксплицитный. 

Л. Ц.: Да, пожалуй, это всегда было. Но разве ее нет в работах Влада? Я вообще всегда воспринимаю искусство другого художника в том числе как его автопортрет. По крайней мере, я всегда его ищу. Это, конечно, может совершенно по-разному выглядеть. Но все равно будет проступать твой изначальный код, мысль, взгляд, тело, след, характер. Это признак того, что человек делает свои вещи искренне и правдиво, он раскрывается в какой-то степени. У Влада все это есть. А если ничего такого нет, то я начинаю подозревать конъюнктуру. Ты видишь, что человек делает то, во что он сам особо не верит. Он делает это по каким-то другим причинам, внешним, рыночным. Имея опыт работы в живописи, очень много чего можно узнать об авторе по произведению. 

А. Ш.: Мы вернулись к началу нашего разговора. А что ты увез с собой из Тбилиси? 

Л. Ц.: Я увез с собой грусть расставания со Светой, с Марусей. Это все, конечно, крайне печально. Мы почти год не виделись с момента моего вынужденного отъезда, а надо было опять расставаться.