Рок-звезда российского современного искусства Валерий Чтак: «Я не надеваю модную рубашку на вернисажи»

Мы посетили Валерия Чтака в его мастерской в Москве, рядом с которой проходит персональная выставка художника «ПГТ» в Центре креативных индустрий «Фабрика». Чтак рассказал о том, как он относится к своей популярности, почему определение достойных произведений искусства как исследований часто — «чушь» и почему он считает Фриду Кало и Диего Риверу посредственными и переоцененными.

Автор: Катя Цеппель

Фото: Лиза Меркулова

Катя Цеппель: Сегодня каждое слово можно трактовать по-разному, и в России употребление определенных слов может привести к тяжелым последствиям. В своем искусстве вы много лет работаете со словом. Как изменился феномен слова за это время и как вы его воспринимаете сейчас?

Валерий Чтак: Слова всегда интерпретировались не так, как они звучат. Хочешь сказать одно, а люди думают другое. Это то, что происходит постоянно…

Но если говорить о моей работе, я делаю то, что делаю, и все. Это происходит само по себе. От слова на самом деле никуда не деться, и я не вижу целостной картины без букв.

Но что меня всегда раздражало, так это то, что так много людей думают о Чтаке как о художнике, который пришел не только из граффити, но и только из «слова». Я не просто о слове. Например, выставка «ПГТ» на «Фабрике» сейчас о словах? О словах, написанных на домах? Нет, это не так. У меня много таких работ и инсталляций, в которых люди часто не видят, что Чтак не только в буквах. Иногда довольно неприятно, когда вы создаете инсталляцию, а они говорят: «Ну, это не похоже на вас». Что они имеют в виду, говоря это?

К.Ц.: Может быть, внимание к словам заложено в русской ДНК?

В.Ч.: Это бред. Национальных «штучек» нет вообще. Существуют культуры, которые больше ориентированы на текст или менее ориентированы на текст. Например, все говорили о буме поэзии в 60-х, но почему он произошел? Потому что поэзию легко выучить. Люди не могли ничего печатать или продавать. Было легче учить стихи наизусть, потому что у них есть рифмы, и поэты могли декламировать свои стихи, в отличие от прозы. Как только диктатура приходит к власти или «железный занавес» опускается, поэзия начинает резко подниматься вверх. «Мы живем, под собою не чуя страны…» (прим. ред. строка из стихотворения Осипа Мандельштама) Это легко запомнить.

Возвращаясь к вопросу, есть культуры, в которых текст гораздо более укоренился, а утверждения, основанные на словах, более распространены. Есть такие культуры, как испанская и латиноамериканская, которые основаны на танце и образах. Например, Диего Ривера или Фрида Кало, два художника, которых лично я нахожу посредственными, и для меня непонятно, почему они стали такими невероятно известными, ладно бы в свое время, но популярными на века… У меня тоже есть как поклонники, так и те, кто считает меня посредственным, иногда справедливо. Я уверен, если я посредственность, то мое время закончится, когда я умру.

О русских. Знаете, итальянцы немного растерялись, когда ехали в русском автобусе: «Почему так тихо и никто не разговаривает?» Но люди ведь разговаривают, они просто привыкли тихо произносить слова, чтобы другие не услышали. Так что это культура немного другого отношения к тексту.

Есть и еще один немаловажный момент, что каждая культура считает себя невероятно уникальной. «Это возможно только в России!» — говорят некоторые. Нет. «Так делают только русские!» Нет, не только русские. Ладно, есть наследие СССР, но говорить, что ТОЛЬКО русские могут что-то сделать… Я не согласен.

Например, я видел одну историю, которая произошла в Бельгии, а потом я прочитал точно такую ​​же историю, которая произошла в Рязани. Но история идентична – почему? Люди везде люди. Все хотят срать, есть, трахаться и спать. Это те четыре ориентира, которые ведут людей во всех культурах.

К.Ц.: То есть сейчас нет смысла разделять культуры локально, да? Особенно в наше время, все разделены...

В.Ч.: Да, сейчас в этом еще меньше смысла. В нашем современном мире все невероятно взаимосвязано. Так много людей говорят по-английски, и это lingua franca, понятие, означающее универсальный язык. А английский язык как лингва-франка проник гораздо глубже, чем любые другие языки до него. Когда вы приезжаете в Индонезию, например, вы можете использовать английский язык.

Понятно, что если вы приедете в горы в Перу или Чили, вас, наверное, никто не поймет, потому что у них другое представление о вещах. А вообще, если вы нас всех (прим. ред. людей в комнате) сфотографируете здесь, чем мы будем отличаться от американцев? Ничего такого. Мы даже внешне не отличаемся. Иногда говорят, что русских можно узнать по лицу, но я был в таком шоке, когда увидел, какие русские лица в Англии. Думаешь: «Да, этот чувак из России», а потом оказывается, что его зовут Дэвид и он из Южного Лондона.

К.Ц.: На данный момент вы один из самых узнаваемых художников в российском современном искусстве. Как вы себя чувствуете, будучи рок-звездой в мире искусства? Как это повлияло на вашу работу, помогло вам или наоборот?

В.Ч.: Я не понимаю, что с этим делать. Некоторые люди смотрят на меня огромными глазами, потому что узнают меня, а другие говорят: «Я никогда не слышал о тебе до этого момента». И ты не понимаешь, известный ты художник или нет. Ты продолжаешь либо недооценивать, либо переоценивать свою популярность.

К.Ц.: У вас есть художественная стратегия работы в России? Или вы живете сегодняшним днем? Возможно ли сейчас российскому художнику добиться успеха за границей, и думаете ли вы об освоении других территорий?

В.Ч.: Я не человек стратегии, я человек тактики. У меня есть послезавтра, но кто знает, что будет послезавтра? Цитируя себя, в одной работе я сказал: «У нас впереди только будущее, только будущее нас ждет». А что нас ждет? Будущее навсегда, оно всегда будет с нами — цитата из моей второй работы. Когда мне было 23 года, я не думал, что доживу до 35.

К.Ц.: Кстати, как вы определяете себя? Современное российское искусство зримо разделилось на концептуальное и визуальное. Не кажется ли вам, что оно стало слишком концептуальным, требующим постоянных разъяснений и погружения в философский дискурс? В таком случае работа художника становится социокультурным исследованием. А вы исследователь?

В.Ч.: Определенно не исследователь… Знаете, это типа «Художники в своей работе ИССЛЕДУЮТ понимание хрупкости…» — бред. Или «Художник исследует повседневность… ауру повседневности…» — Тарабарщина. Не понимаю, почему это должно быть интересно. Часто бывает, что эту исследовательскую чушь говорят, когда говорят о действительно интересных произведениях, которые совершенно не нуждаются в этом «разъяснении» — ни кураторских текстов, ни аналитики. Сама работа красивая. Если нужно объяснять, почему художник — художник, то это какое-то сложное дерьмо, с которым мне трудно жить. Я рисую, мои друзья рисуют, мои друзья помогают мне рисовать мои картинки, и это намного интереснее и проще.

Ладно, может быть, кому-то это и нужно, раз это происходит. Раз эти люди появляются, и они заканчивают все эти школы, они чувствуют себя хорошо, они нашли свое место. Если кто-то рисует лилии, пусть рисует лилии. Но если вы нарисовали какие-то буквы, это не значит, что вы концептуалист. На самом деле, когда я узнал концептуалистов получше, я понял, что они очень веселые люди. Они постоянно шутят, у них есть невероятно остроумные работы, над которыми просто хочется смеяться.

Я не говорю, что ВСЕ современное искусство концептуальных школ — дерьмо, но многое из этого. Если вы написали «Социализм победит», это не делает вас художником. Важно, что и как ты делаешь. У Андрея Монастырского есть прекрасная работа. Я думаю, это самое гениальное, что можно сказать об искусстве. Это кепка, а на ней табличка с надписью: «Вы можете это поднять», а потом вы поднимаете ее, а там написано: «Вы не можете это понять», и это искусство. Вы можете поднять это, но вы не можете понять это.

Андрей Монастырский. Кепка, 1983

Еще одна ассоциация, которую я придумал давно, это магниты, которые вы крутите с одинаковыми полюсами, и они делают «бззз». Это искусство — невидимое бззз, который можете почувствовать только вы. «О, круто!» — скажете вы. Все смотрят на тебя и спрашивают: «Что крутого?» Но только ты можешь это почувствовать. А если магниты приклеены, то это дизайн. Когда правильно — это дизайн, а когда круто, но не правильно и неизвестно почему — это искусство.

К.Ц.: Перейдем к вдохновению. Вы называете немецкого художника Йозефа Бойса одним из своих главных вдохновителей…

В.Ч.: О да, Бойс именно тот художник, в отношении которого нет сомнений, художник он или нет. Он живет как художник. Есть отличное фото, где он сидит с детьми, дети что-то делают, а Бойс сидит в жилетке и кепке и смотрит в камеру. Вот это Бойс.  Я проснулся, надел жилет и выгляжу точно так же, как в том каталоге.

Йозеф Бойс с детьми. Источник: demarco-archive.ac.uk

Многие думают, что я перенял это у панк-звезд, но на арт-открытиях я выгляжу так же, как и когда рисую. Я не надеваю на открытия модную рубашку или атласный пиджак, замшевую куртку с жабо. Так делают некоторые художники: он рисует, ходит в растянутых трениках, а потом на открытии он вдруг красавчик. Я понимаю, когда это делают девочки, но мальчики? Камон, ты рисуешь, ты не выглядишь так, чего ты дурачишься? Почему ты носишь жабо? Когда ты рисовал, на тебе не было жабо. Вот как я себя чувствую. Вот как я прихожу на открытие, одетый в мои лохмотья. Рекламщики предлагали мне несколько нарядов, но я отказалась. Я ношу только свою одежду.

К.Ц.: Говоря о художественной практике Бойса, вы лично думали о том, чтобы привнести искусство перформанса в свою арт-практику? Или любые другие гибридные формы искусства?

В.Ч.: Новые медиа. Я не понимаю, что это? Это социальные сети или что? Это какая-то чушь. Все эти цифровые технологии — полная чушь, так к чему все это сводится? Как я уже говорил ранее — к четырем основным ориентирам. Хорошо, например, что-то напечатали на 3D-принтере, и что? Да, некоторые вещи стало легче производить, это интересно, это забавно. Но мы не будем делать никаких выводов. Впрочем, посмотрите на скульптуры старых мастеров, как-то у них так хорошо получалось, что просто не понять, как они это вырезали. И Леруа Мерлен не было, чтобы пойти и купить абразивы. Каким-то образом они сделали эти великие памятники. Конечно, есть некоторые медиахудожники, все эти практики, которые начал Нам Джун Пайк, но это не обо мне. Мне нравится тот факт, что можно смотреть фильмы на своем телефоне, скачивать их, хорошо, но я не вижу себя в этом как художник.

К.Ц.: За кем вы сейчас следите и кем вдохновляетесь?

В.Ч.: Фрэнк Заппа долгое время был для меня ориентиром. Фрэнк Заппа — хороший эталон, потому что он совсем другой. И, например, Заппа, которого любит какой-то чувак, — это не Заппа, которого люблю я. Прямо как Монти Пайтон или Хармс. Для меня эти двое являются незыблемыми столпами. Я не знаю, что нужно сказать о Хармсе, чтобы я разлюбил его, но Хармс, которого я люблю, точно не тот Хармс, которого любят некоторые другие. «Обожаю Хармса», — говорят они. Но ты любишь другого Хармса! Или некоторые люди показывают мне скетчи из Монти Пайтона, которые они считают забавными, но я пропускаю именно эти эпизоды. Так что я люблю Фрэнка Заппу и Slamming Brutal Death Metal.