Владислав Ефимов — художник одного проекта. Оговоримся сразу: здесь нет и тени упрека. Как нет здесь и намека на некий творческий стазис. Просто в череде усилий, предпринятых художником, просматривается удивительная верность исходной установке. Установку эту можно коротко определить как тематизацию самой природы фотографии. Если понимать под этим способность фотографии редуцировать живое — до тех самых образов, каким оно никогда не равно. Слепки живого, фотографии дробят и останавливают жизнь. Ее «слепое поле» не вовлекается в пределы снимка. Владислав Ефимов подходит к этому с обратной стороны: он создает случайный объект, реальность которого удостоверяется одной лишь фотографией. Эти объекты живут временем экспозиции и никакого иного существования не знают. Переходя на музейный язык, можно сказать, что сама фотография выступает по отношению к ним «оригиналом». Это значит: фиксируя эти объекты, она проявляет именно саму себя. Объекты позволяют ей поведать свою «посмертную» природу.
Создаваемые Ефимовым объекты не принадлежат невыразимому. Их можно описать, разъяв на части. Так, в работе «Без названия» (2000 г.) в глаза сразу бросаются ангелоподобные лица — они вызывают в памяти средневековую скульптуру, в частности ту, что служила украшением соборных порталов. Еще более недвусмысленны крылья, костяные остовы, заводные ключи. Но есть фрагменты, которые опознаются хуже. Они образуют странные рифмы с перечисленными деталями, вторгаются в них, мешая их восприятию как целого. Если целое и может состояться, то оно всегда абсурдно, нефункционально. О функциональности же позволяет говорить механицизм, который задействован сразу в двух планах — на уровне необычного расчета, обеспечивающего соединение разнородных частей (механизм производства композитного объекта), и на уровне движения, привносимого в серию последовательных фотографий.
В этом новизна. Владислав Ефимов анимирует свои объекты. Впрочем, тот способ, каким он приводит их в движение, не противоречит их фундаментальной неподвижности. Дело не в том, что художник создает движение вручную, то есть, монтируя набор отдельных снимков. (От этого оно, правда, становится «синкопическим»: плавность визуальных переходов подменяется характерным кукольным заводом. Сомнений в «искусственности» этого движения посему не возникает.) Скорее дело в том, что, заставляя небывалые объекты совершать движения, Ефимов лишь возводит в энную степень присущую им немоту. Ведь их обездвиженность тотальна: объекты эти не умеют ни двигаться, ни говорить. Они бессмысленны. И поэтому любая попытка придания смысла выглядит столь вызывающе-нелепой: градус абсурдности от этого только нарастает. Кажется, что объекты ничему не предназначены, в том числе движению. Они располагаются в пространстве темного фона, от которого неотделимы. Ибо стоит извлечь их оттуда, как образуется (свистящий) вакуум. Та чернота — слепая чернота, — в какую превращается засвеченная фотопленка.
В эпоху нарастающей скорости образов, то есть в нашу эпоху, сбивчивые движения ефимовских объектов способны нарушить автоматизм сложившегося восприятия. Движения эти как будто вскрывают незаметные стыки и швы новейших технологий. Вернее, они возвращают нас к самому технологизму технологий, к их вытесненной «сделанности». Ибо мы привыкли потреблять изготовленный с их помощью продукт как вещь среди других вещей, не задумываясь над его природой. Сами по себе странные, объекты отстраняют современную видео-, теле- и кинопродукцию. Они непотребляемы. Или так: они потребляемы, но с некоторым неустранимым остатком, который и ставит под сомнение непрерывность получаемого удовольствия. Слишком коротко? Слишком архаично? Слишком непонятно? Эти и им подобные вопросы подспудно возникают при просмотре инсталляции (наименование условное). Она движется… буквально в никуда, не подводя зрителя к черте определенности. Инсталляция Ефимова паразитарна в том отношении, что использует наши ожидания, но не удовлетворяет их. И в этом же смысле она пародийна. В ней задействован целый репертуар образов, не находящих (смыслового) завершения. Но это и есть те самые образы, которые в нашем воображаемом замещают (достраивают) недоступную реальность — будь то реальность старинного лика, палеонтологической находки или же предмета повседневности. Все эти образы различимы, но при этом смутны, неточны, а, выведенные в свет дня, безусловно, пародийны: в виде изображений (деталей изготовленных объектов) они обретают недостающую полноту, которая своим избытком и выявляет их исконную подвижность. Кинематография воображения переводится в фотографический план, а потом повторно наделяется движением. Неудивительно, что узнавание самих себя здесь уже не может состояться.
Но именно в этом нам и видится пафос инсталляции. Это тот «объект», конструкция которого отнюдь не безвинна. Ибо в ней, конструкции, записаны следы, извлеченные из опыта восприятия и воображения. Подобный объект интригует, умиляет, но и настораживает. Что-то в самой его безыскусности указывает в направлении почти забытом. Это — путь к самим себе, который в наши дни проходишь с помощью другого.
Елена Петровская, философ, антрополог и культуролог
Подробный отчет о сохранности высылается по запросу.