У меня нет творческого кредо, потому что оно должно изменяться в процессе создания произведения искусства
Александр Овчинников, 1990
Александр Овчинников принадлежал к известной творческой семье (старший брат — художник Вадим Овчинников, дядя — фотограф Едыге Ниязов), происходившей из сибирского города Павлодара. Эти люди стали частью мифологии петербургского искусства эпохи культурного переворота в России 1980-х — 1990-х, обретя в ней роль романтических гениев, героев с загадочной и трагической судьбой. Среди творчества этих трех фигур, искусство Саши менее всего известно широкой публике.
В начале восьмидесятых в Ленинграде поднялась мощная волна новой независимой культуры, перемешавшая художественный андеграунд с искусством и музыкой молодежных группировок, и ее гравитационное притяжение ощущалось по всей стране. Вслед за братом, в 1985 году окончательно перебирается сюда и Саша. Здесь он находит роскошный круг молодых бездельников, не разделявших жизнь и искусство. Он сближается с корифеем киноандеграунда — режиссером параллельного кино Дебилом (Евгением Кондратьевым). Вместе они живут в коммуналке на Ржевке, отражая атаки безумной бабки-соседки. Там их часто навещали друзья — классики бодрого искусства раннего отечественного панка — Олег Котельников и Евгений Юфит. Он ведет типично ленинградский ночной образ жизни, работает в котельной, и там же занимается живописью, постоянно раздаривая свои работы. В 1987 году Саша переселяется в знаменитый художественный сквот «НЧ/ВЧ» и становится директором Музея Творческих Содружеств, где его сотрудницей была кинорежиссер Иветта Эдуардовна Померанцева. Рядом, по соседству, располагались мастерские группы молодых «диких» живописцев — Олега Маслова, Владимира Козина, Олега Зайки и живописца и аниматора — лидера Школы Инженеров Искусств Инала Савченкова, повлиявших на его творчество.
В эти года он как художник и личность быстро менялся: люди, хорошо знавшие Сашу, говорят, что «в Павлодаре это был другой человек» . Его ранние работы, в основном, графика 1982–83 годов, говорят о том, что в Ленинград приехал, во-первых — сложившийся художник, во-вторых — художник почвенной ленинградской стилистики. Упругая лаконичность и мягкая ирония его городских пейзажей, даже если изображена не Мойка, а например, павлодарская тюрьма, ассоциируются с традицией Ордена Нищенствующих Живописцев 1950-х, манерой Соломона Россина и романтической энергетикой ленинградского неоэкспрессионизма в целом. Женские фигуры-тумбочки ценителю ленинградского искусства очевидно напомнят о Шоломе Шварце. Кому-нибудь другому этих наработок хватило бы для эксплуатации на всю художественную карьеру. Но слова художника, вынесенные в эпиграф, отражают суть этого крепкого бойца за живое искусство, не сводимое к методу. Саша шел своим путем, «разучиваясь» рисовать, развивая в себе ценившиеся в Ленинграде черты художника — непринужденность и точность жеста, самое широкое понимание творчества («всечество» ). Не теряя своей созерцательности, его искусство становится непосредственнее, ярче и, одновременно, абстрактнее, вливаясь в буйную и веселую эстетику движения «Новых художников», определившего характер отечественного искусства 1980-х. Эта прививка «дикости» высвобождает и выводит на новый уровень выразительности орнаментальное начало, иронию и мистический символизм, изначально содержавшиеся в его искусстве.
Исключительную роль для Саши играло творчество его брата Вадима. Искусство обоих тяготело к экзотическим, магическим и фольклорным мотивам (еще в Павлодаре, задолго до того, как в перестройку стали выходить издания по татуировкам, он подбивал своего младшего товарища Игоря Рятова фотографировать тела старых «синих» зэков, загоравших на берегу Иртыша). Оба художника стремились передать единство всех субстанций в неописуемом в конечных понятиях мире, движущемся в Вечности. И оба брата принадлежали к типу художников с «неустановленной личностью», бесконечно наблюдавших себя и свое искусство в становлении. На этом пути, с помощью живописной медитации они достигали необычайной нюансировки в передаче оттенков самых, казалось бы, разноплановых эффектов и фактур — света и тупости, звука и пустоты, смеха и сухости… Саша предпочитал более прямое, брутальное и «простое», спонтанное действие, что внешне сближало его почерк с орнаментами панковского граффитизма.
Страдая эпилепсией, переживания которой, вслед за Достоевским, можно считать петербургским проклятием, Саша высвобождал внутреннее напряжение через живопись. Один из приступов болезни в 1991 году закончился его смертью. Сейчас, рассматривая то, как динамично развивалось его искусство, можно сказать, что в отличие от других наших гениев, чей путь так же неожиданно прервался — Цоя, Курёхина, Новикова, Вадима Овчинникова — Сашино творчество оборвалось, не достигнув возможного апогея. Но и оставшегося после него художественного наследия достаточно, чтобы признать его нашим выдающимся творцом.
Андрей Хлобыстин