Много лет назад в Берлине меня сильно удивил Пергамский алтарь радикальным отказом восстанавливать утраченное. Удивило, во-первых, как формально убедительно выглядят разрозненные куски тел, а во-вторых, как значимо купирование тела одеванием. Если в Древней Греции не было запрета (и соответственно) фетиша, связанного с обнаженным телом, то в христианские времена работали уже исключительно лица и руки. Такая цензура цивилизацией мне показалась очень выразительной. Это было толчком, но тогда я думал о более непосредственном спасении животной природы человека, репрессированной культурой. Потом думал о музеях природы и «музее культуры» (проект «Музей»). Затем мне стали принципиально важны фрагменты алтаря Зевса в Пергаме (180 г. до н.э.). Речь идет все о тех же травмах, наносимых культурой. Купирующие пустоты (как черные квадраты в полиграфии, прикрывающие подцензурное) работают так же, как таксидермические шрамы на теле «Теннисистки» в моем «Музее». То травмированное, что в «Музее» выглядит, как шрамы, здесь попросту отсечено и опущено. Осталось только то, что разрешено к показу. Культура неизбежно запретительна. Но если запретна хоть одна малая зона, запрет распространится и дальше. 

Мне кажется, взгляд современного человека неизбежно фрагментарен — слишком много информации и слишком мало времени. Приходится ловить месседжи на лету. Увидел ушко, плечико — и хорош. Но главное — часто даже не фрагмент, а расположение их по отношению друг к другу, динамика, движение, страсть. Как скульптор, после Пергамского алтаря я с большим воодушевлением начал отсекать все лишнее. В теле, да еще одетом, очень много лишнего, оно мешает. Энергия удара восстанавливается по движению руки, головы, упору ступни. Все. Зачем нужны невыразительная задница, спина, плечи? И тут оказывается, что за счет культурных запретов и купюр рождается новая пластика. Это и есть искусство. Остается только решить, сколько лишнего следует убрать, чтобы дать пластике разбудить воображение культурного человека. Иногда нужно убрать практически все. Чем меньше останется, тем более значимым и экспрессивным оно станет. Еще в 1980-е мне было интересно смотреть на ненасильственную возможность редуцировать реальность до минимума и максимальной степени выразительности. Я делал тогда «Фрагменты» из стекла и думал о полете птицы без самой птицы. Новые «Фрагменты» для меня продолжают эту линию, соединяя животность страсти и прозрачность ее воплощения.

Олег Кулик